Андрей Смирягин

      Все-таки смешной народ, эти люди. Как в окно к ним с ветки не заглянешь, так всегда что-то любопытное начнешь наблюдать. А то и какую плохо лежащую вещичку пристроить понадежнее повезет. Кой черт они нам нужны, я и сам не пойму, но быть обладателем такой ценности невероятно льстит. Вот, например, недавно мне красивая брошь людьми подарена была, так полстаи от зависти чуть не передохло. А досталась она мне при обстоятельствах, которые до сих пор глубоко переживаются у меня внутри, о чем сейчас и расскажу.
      Нам-то, воронам, в общем на людей с высокого столба нагадить. Только и пользы от них, что жрут неаккуратно - от голода с ними трудно помереть. Но если хочешь кроме жратвы еще и радость себе доставить, изволь потрудиться и проявить сноровку. Вот как я. Как только они себе большой свет выключают и зажигают много маленьких, я на ветку, что поближе к дому, усаживаюсь и за их поведением наблюдение веду.
      В тот раз я облюбовал себе одно человечье гнездо. Он - красавец в зеленой форме с кажанной портупеей, вся грудь в разноцветных железках. По всему видать - важная птица. Она - само очарование: кудри, платьице, походочка - не будь я пернатым, завидовал бы страшно. И ко всему еще маленькая копия ее. У ребенка те же кудри, коротенькое платьице и личико, увидишь только у ангелочка. Вечером они крутят ручку железному ящику с музыкой и усаживаются за один стол, пожрать добытое за день. Самец что-то весело рассказывает, а две его самки неумолкая хохочут - сам бы рассмеялся, умей мой клюв такие трюки. Потом взрослая осыбь отправляет своего птенчика спать в соседную комнату, и пока женщина убирает со стала аппетитные остатки, он сидит склонившись над маленькой птичкой и о чем-то шевелит губами.
      Потом родители и себе большой светильник тушат и забираются в постель. Тут я обычно, щадя свою стыдливость, отвожу взгляд. Конечно, если и взглянешь иной раз, то только так, ради любопытства. Все-таки занятный народ, эти люди. Простой процесс размножения они превратили черт знает во что. Впрочем, к моему удивлению, когда я попробовал кое-что из увиденного в стае показать, так вороны чуть с ума не посходили, а от предложений дружить со мной отбою не стало. Но больше всего меня удивляло не это, а то что остаток ночи они проводили в бесконечных разговорах, по-видимому о чем-то важном, если их предпочитали даже сну.
      Между тем с некоторого времени я стал замечать, что наблюдения за милой семейкой веду далеко не один. Как-то перелетев с ветки на ветку, я случайно заглянул в соседнее окно. Там лысый гражданин, выставив на обозрение всему миру свой зад, прилепился к замочной скважине двери, что вела в соседнее гнездо. Под утро лысина садилась за письменный стол, доставала белый лист бумаги и с помощью обгрызаной палочки изрисовывала его закорючками. Я замечал и раньше за людьми эту странную любовь к корябанью черным по белому, но тогда смысл некрасивых каракуль показался мне почему-то особенно отвратительным и зловещим.
      Несколько дней спустя я опять прилетел к знакомым окнам. Когда они окончательно угомонились, и я уже совсем было собрался и сам клюв уронить, как здесь произошло следующее событие. К дому под'ехали две черные машины, похожие на гиганских жуков, из которых повыпрыгивали ловкие мужчины в военной форме. Минуту спустя, впущенные лысым соседом, они уже нагло барабанили в дверь разбуженной семьи.
      Ну, подумал я, сейчас он им покажет. Ведь меня самого дохлыми крысами не корми, дай только толпу хамов, покусившихся на мое гнездо, разогнать. Помню, прошлой весной пока я за ветками для стоительства летал, несколько залетных фраеров попробовали к моей дуре пристать, так до сих пор на заднице перья отращивают.
      Нет, смотрю, он и не думает клеваться. Покорно одевается, обнимает ее, целует своего птенца и, сопровождаемый обнаглевшими чужаками, покидает гнездо.
      И что же я увидел неделю спустя. Я чуть не разбился насмерть, свалившись с ветки, пока протирал глаза. В обществе моих птичек лысый стервятник, как ни в чем не бывало, жрал сахарные куски, запивая их дымящейся коричневой жидкостью. Ну где, скажите, совесть у этих куриц - кормить чистейшим сахаром паразита, подло завладевшего правами на гнездо. Хотя нет, на птенца я грешу зря. Девчонка таки задала мамаше в середине вечера хорошую трепку пера, за что и была тут же отправлена шлепками по заду в постель.
      Бедняжка в одиночестве так плакала, так убивалась, что ее сахаром обжирается грязный вор, что мое сердце просто разорвалось на мелкие клочки. Не знаю, какое видение мне пришло, но я вдруг увидел в сжавшемся, подрагивающем от рыданий теплом комочке собственного детеныша. А у меня, как у всякой удачливой вороны, по тайникам не то что паршивый сахар, рахат лукуму сыскать можно. Через мгновение я уже спланировал к ее окошку и осторожно постучал клювом по стеклу, в котором держал засахаренный орешек. Она сначала, как все лишенные нашего острого глаза, долго соображала откуда идет звук. Но скоро ей все же хватило ума вглядеться в темень окна. Я и раньше не был высокого мнения об умственных способностях людей, но здесь совсем разочаровался, пока она трясла головой, терла глаза и отганяла видения. Наконец она поняла очевидную даже для самой разбитой на голову вороны вещь, что я великодушно предлагаю пожрать ей невероятно вкусную пищу.
      Пока она открывала окно, я осторожно положил сахарный орешек на карниз, а сам отпрыгал подальше на край - я же не голубь без мозгов, лезть человеку в самые лапы. Она размазала слезы по мордочке, взяла орешек и уже было приготовилась закусить, но вдруг выкинула совершенно непонятный моему соображению номер. Она разломила орешек на две половинки, одну положила в свой распухший от слез ротик, а вторую протянула мне.
      Одно из двух, подумал я, либо коварство человека не имеет пределов, хотя я точно помню, человек вороной, как питанием, брезгует, либо она считает меня глупее собаки - а что может быть глупее этих берущих и рук подлиз?!
      Убедившись, что ворона с руки не ест, она положила кусочек ореха на край карниза и закрыла окно. Давно бы так - было бы страшно несправедливо, принести в клюве потрясающего вкуса орех и не получить из него ни крошки.
      На следующий день я как всегда таскался по помойкам, в поисках чего поклевать, и вдруг по округе прокатился грай с вестью, что где-то из своего гнезда выпал человек. А мы, вороны, страсть как обожаем всякие происшествия - никогда не знаешь, что бог тебе пошлет в суматохе. А тем более такое - человек, вообразивший, что он может безнаказанно летать, как самая настоящая птица.
      Чем ближе я подлетал к месту происшествия, тем сильнее меня охватывало странное беспокойство. Оказалось, что какой-то чудак выпрыгнул из того дома, где жили мои знакомые. Дерево, с которого я обычно вел наблюдения, было облеплено ревущим вороньем. С ходу сбросив с самой удобной для наблюдений ветки наглый молодняк, я, похолодев изнутри, увидел всю картину происшествия.
      Внизу, в окружении безмолвно застывших людей, лежал мой птенчик. Крови почти не было, но смотрящие куда-то в бесконечность неба глаза говорили, что лечить там уже нечего. Внезапно из под'езда выбежала рвущая на себе волосы полураздетая мать, а затем выкатилась, застегивая на ходу штаны, соседская лысина - клянусь, не быть ей отныне на улице чистой!
      Выпавшего из гнезда мертвого птенца завернули в одеяло и положили в под'ехавшую зеленую машину с красными крестами.
      Я взглянул на распахнутое окно ее комнаты. И здесь я увидел этот завораживающий блеск. В самом углу карниза в выемке от выпавшей штукатурки лежала необычно красивая брошь. Я не успел подлететь, как из окна выглянула лысая башка этого стервятника соседа. Не заметив брошь, он совершенно по-хозяйски захлопнул окно и задернул шторы. Все-таки страшно смешной народ, эти люди. Не правда ли?