Эта книга написана под знаком утраты русской литературы XX века - от авангарда и соцреализма до наших дней. Весь этот период величиной со столетие ушел "не оставив взамен ничего, кроме растерянности". Так утверждает автор книги "Расставание с нарциссом", (Издательство "Новое литературное обозрение"), живущий в Иерусалиме Александр Гольдштейн.

     Художественная литература, действительно становится анахронизмом, занятием чудаков и маргиналов. Неумолимая статистика свидетельствует: подавляющее большинство читателей предпочитают справочники, энциклопедии, труды по истории или, на худой конец, мемуары. Писать о литературе все равно, что рассуждать о вымершем мамонте. Все знают: мамонт был. Но кто его видел?

     Да литература становится предметом духовной, да и материальной роскоши. И в этом ее единственный шанс вернуться. Роскошь любят все. Все мечтают, хотя бы раз побывать в Алмазном фонде или посетить выставку "Золото скифов".

     У Александра Гольдштейна речь идет не о золоте и даже не о серебре. Его обзор литературы больше напоминает посещение Кунсткамеры, где хранятся в заспиртованной банке мамлеевские уродцы - о двух головах и с тремя глазами.

     "Я люблю смотреть. Это происходит в мире самозаконного воображаемого насилия, где поедают друг друга уроды Гринуэя, где бритва Бунюэля-Дали разрезает глазное яблоко, где Эйзенштейн убивает рабочих, матросов, расстреливает толпу. Убивает русских и псов - рыцарей на Чудском озере, умертвляет сына руками отца".

     Все это сказано автором, чтобы защитить одну гениальную строку гениального поэта. "Я люблю смотреть, как умирают дети". В этой строке Маяковского, по мнению Гольдштейна, угадана вся русская история от царевича Димитрия до Павлика Морозова, далее везде. И куда же денешься от правоты этих слов, если для примирения братьев Карамазовых нужна Достоевскому могилка Илюшечки, а для утверждения веры в социализм Аркадию Гайдару нужна смерть Альки, убитого камнем в висок? А про социализм и ребеночка тоже впервые угадал Достоевский. Отказался же он в речи на юбилее Пушкина от светлого здания социализма, если в фундаменте заложен труп хотя бы одного замученного ребенка. Он же назвал в дневнике и точную цифру замученных: идеи коммунизма обойдутся человечеству в сто миллионов жизней. Так что нечего винить Маяковского в бесчеловечности. Он лишь назвал то, что есть. Да и зачем смешивать "литературу и жизнь" (была когда-то газета с таким названием). Поэзия Маяковского давно уже отделилась от государства и живет своей тайной жизнью в сердцах его последних читателей. "Футуризм был одним из чистейших достижений человеческого гения. Он был меткой - как высоко поднялось понимание свободы творчества" (В.Шкловский). А Маяковский - это футуризм.

     Когда умерла футуристическая вера в революцию, "погиб поэт - невольник чести". Незастрелившийся Маяковский все равно, что незастрелившийся Вертер. Он потому и Вертер, что застрелился, утверждает Гольдштейн. Что же пришло на смену пламенной жажде земного рая? Пришел нэп, в равной мере враждебный всем литературным направлениям от символизма до футуризма и пролеткульта. Реакция писателей очень похожа на нынешнюю. Вот суждение В.Шкловского о тогдашних новых русских, приводимое в книге: "Когда вы увидите этих людей, новых людей, которых позвали, чтобы они создали чудо, то вы увидите также, что они сумели только открыть кафе".

     Не в этом ли разочаровании лучшей части интеллигенции кроется истинная причина крушения нэпа и единственно возможная альтернатива ему - сталинизм?

     Кстати, победа сталинизма не была чисто репрессивным переворотом. Ей предшествовала сладкая эйфория литературы соцреализма, которая создавалась отнюдь не только из-под палки. Это была литература, усыновляющая сирот гражданской войны. Вместо матери и отца - трудовая колония Макаренко. Вместо любви - производство. "Паровозные мастерские имели славное революционное прошлое, был в них мощный партийный коллектив. Колонисты мечтали об этих мастерских, как о невозможно чудном сказочном дворце. Во дворце ходили хозяева - люди, благороднейшие принцы, одетые в драгоценные одежды, блестевшие паровозным маслом и пахнувшие всеми ароматами стали и железа." Да не постмодернистская ли это проза Владимира Сорокина? Нет. Это "Педагогическая поэма" Семена Макаренко. Настольная книга миллионов. Разумеется, нынешние тексты Вл.Сорокина намного круче, но, может быть, потому их и читают уже не уходящие, а приходящие в мир читатели.

     Расставаясь с русской литературой, Александр Гольдштейн заметил очень важную вещь. Литература - это язык. А язык нельзя мгновенно переозвучить или переиначить. Сегодняшний человек говорит на языке советской и постсоветской эпохи. А, стало быть, и другая литература придет еще нескоро. Да и совсем необязательно она окажется лучше той, которая "была". Я умышленно не сказал "есть", потому что нынешняя литература: и левая, и правая, и авангардистская, и посконная - вся обращена в прошлое. И это весьма занимательно.

     В начале века - футуризм, будетлянство. Все о будущем, все к будущему. "Новый человек по земле пройдет" - вот последний всхлип той эпохи.

     В конце столетия - перфектизм. Все лучшее и худшее в прошлом. "Архипелаг ГУЛАГ", "Другие берега", "Мастер и Маргарита" - вот бестселлеры конца века. Чем дальше, тем лучше. Платон или Филон Александрийский цитируются так же обильно, как раньше Белинский и Чернышевский. Пушкин и Ахматова в тысячу раз популярнее Маяковского. Ни слова о современности, ни капли мазута. "Фи!..". Так завершился портрет русской литературы в профиль. Начало века, как у Януса, обращено в будущее, конец века - в прошлое. Чем-то это напоминает герб гомосексуалиста, предложенный в прозе Марка Кабакова - двуглавый орел, чьи головы обращены навстречу друг другу. Начало века - все в будущем. Конец века - все в прошлом. Таковы сегодняшние умонастроения и в Москве, и в Иерусалиме, который Александр Гольдштейн с нежной иронией называет городом, "построенным из мацы".

     Хотя книга и называется "Расставание с нарциссом", ясно, что расстаться с русской литературой, в принципе, невозможно. Если ты о ней не думаешь, она думает о тебе. Вся беда в том, что, если в начале века эти мысли были очень лестными для читателя, то в конце столетия это, говоря словами Венедикта Ерофеева, "жизнь с идиотом". Да и о себе современные писатели не очень лестного мнения. Никто не мнит себя пророком или спасителем человечества. Литература стала скромнее. Но скромнее не значит - хуже.